Мне нужно собраться с мыслями — я многое видел, многое было сказано! По пути домой из Калифорнии, посреди пустыни в Неваде, отказал кондиционер в моей машине. Я чувствую себя «свежеиспеченным», словно провел три дня на жарком пляже.
Вчера у нас с Джеком Вэнсом, в его доме, состоялся пятичасовой разговор. Постараюсь изложить мои впечатления и мнения, высказанные Вэнсом, в небольших разделах, посвященных отдельным вопросам. Думаю, что так будет лучше, чем публиковать один длинный и подробный отчет. Я буду готов ответить на любые вопросы в меру своих способностей.
В том, что касается религии, могу подтвердить, что Джек Вэнс относится к ней с явным неодобрением. «У каждого из нас одна жизнь, и это всё!» — заявил он, решительно хлопнув ладонью по столу; при этом он умудрился сломать ножку своей рюмки. Джек считает, что религия проистекает из первобытного невежества и страха; он спросил меня, согласен ли я тем наблюдением, что христианство породило и распространяло антисемитизм.
Конечно, я согласен. Ненависть мусульман к евреям — относительно новое явление; ислам проявлял терпимость к евреям во времена своего культурного расцвета. Европейская христианская церковь, с другой стороны, преследовала евреев с самого начала и всегда внушала детям убеждение в том, что «евреи распяли Христа». Трудно забыть тот факт, что тебя избили шесть добропорядочных христиан только за то, что ты еврей-полукровка.

Кто пьет виски из рюмок?

Я привез с собой бутылку пятнадцатилетнего виски «Лафройг». Джека это порадовало — он любит пропустить стаканчик виски. Кто-то из семьи Джека расставил на столе рюмки — толстостенные стаканчики из резного стекла, на дюймовых ножках. Я редко пью виски, но, насколько мне известно, виски обычно пьют из стаканчиков с плоским донышком. Джек, по-видимому, тоже так считал и не заметил, что у его стаканчика была ножка.
Ударив по столу ладонью, когда он громил религию, Джек поднял рюмку, сделал широкий жест и ударил основанием рюмки по стоявшему рядом старому пианино, сломав ножку рюмки и разлив виски. Норма, по-видимому, боялась, что он порежется, и отругала его за это; Джек был несколько раздражен тем, что такой мелочи уделялось слишком много внимания. Я вложил ему в руку другую рюмку, и Джек забыл об этом инциденте.
По сути дела, я остался в дураках, потому что привез также бутылку сладкого крымского муската «Массандра» 1940 года. Джек Вэнс не любит сладкое вино и без обиняков заявил мне об этом. Увы, драгоценная бутылка из сталинских погребов осталась на столе, почти полная и всеми забытая! Но упоминание сталинских погребов побудило Джека произнести целую речь, посвященную России.
Джек Вэнс сказал, что его всегда ужасала мрачная склонность российских правительств к пыткам и убийствам. Джек читал отчет Чехова о подневольном труде каторжников на Сахалине; читал он и «Архипелаг Гулаг» Солженицына. Джек необычно волновался, говоря о садистских склонностях Петра Первого, и несколько раз повторил, что не может себе представить, как отец может быть способен заманить сына в западню, а потом пытать его несколько часов. По какой-то причине Джек был исключительно сосредоточен на теме «отца, пытающего своего сына». У меня возникло четкое ощущение, что он хотел, чтобы я попытался оправдать поведение Петра Первого (в конце концов, сын Петра Алексей, будучи жадным, слабым и истеричным человеком, заключил тайный сговор не только с православной церковью, но и с Ватиканом, намереваясь свергнуть отца-безбожника и убить его).
Джек спросил меня, происходили ли Иван Грозный и Петр Великий от одних и тех же предков. Странный вопрос! Надо полагать, Джек проверял мою эрудицию — так же, как перед этим проверял мой российский патриотизм. В отличие от большинства русских, я не испытываю особых патриотических чувств, но мне, конечно же, известны основные факты российской истории. Я прочел краткую лекцию о Рюриковичах и Романовых, отметив, что Иван был последним из потомков викинга Владимира Мономаха, после чего упомянул о междуцарствии Бориса Годунова и о том, что бояре выбрали на царство Михаила Романова потому, что он был известен тупостью, а боярам нужен был царь, которым они могли бы легко манипулировать. Я забыл Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского, но не думаю, что Джек на самом деле интересовался историей российского престолонаследия — его главным образом интересовало мое отношение к России. Помимо прочего, я напомнил Джеку, что сыновей убили не только Иван и Петр; Алексей Романов тоже убил своего старшего сына, «благословив» его тяжелым золотым окладом иконы за то, что сын женился без его разрешения.
Джек спросил меня о текущем состоянии дел в России. Его интересовало, почему я не хочу туда возвращаться. Я объяснил, что теперь у русских появилась возможность говорить и публиковать почти все, что угодно, и даже (в некоторой степени) формировать небольшие коммерческие предприятия, но что они предпочитают играть в старые игры — преследовать конкурентов, прибегая к выборочному правосудию, расхищать страну и плести убийственные интриги. Когда старую лошадь, ходившую всю жизнь по кругу в руднике, выпускают наконец попастись на воле перед смертью, она продолжает ходить кругами. Жизнь, не угрожающая уголовными опасностями, кажется русским блеклой и пресной, а перспектива зарабатывать себе на жизнь честным трудом, как правило, наводит на них скуку. Зачем работать, если можно красть? Мы согласились в том, что русские забудут советские привычки и научатся сами контролировать свою жизнь, не полагаясь на полицейский режим, только по прошествии нескольких поколений.
Во время разговора о России я прочел вслух письмо российского почитателя таланта Джека Вэнса (сибирского автора научно-фантастических новелл, пропагандирующего книги Вэнса в Интернете и помогающего мне готовить к публикации русские переводы книг Вэнса). Подтвердились также мои худшие подозрения: никто не заплатил Вэнсам ни гроша за многочисленные третьесортные русские переводы книг Вэнса, напечатанные в России. Джек отмахнулся, заметив, что ему плевать на оплату, но Норма и Джон обеспокоились и просили меня снова обещать, что я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы предотвратить дальнейшее пиратское издание книг Джека в России. Я пообещал, конечно, но это не в моих силах — что может сделать с русскими книготорговцами одинокий переводчик, живущий за границей?

Джек Вэнс встает в позу

Джек Вэнс действительно встал в позу, когда разговор коснулся причитающихся ему выплат, его известности (невозможно отрицать, что он знаменит, и он это знает), его репутации в сравнении с репутациями писателей-современников, и многих других вещей. В его положении это вполне понятно. При этом он твердо заявил, два или три раза: «Я могу умереть завтра».
Никогда не встречал человека, с которым я был бы согласен по большему числу вопросов. Наше единственное (существенное) расхождение касалось музыкальных вкусов. Мы даже наорали друг на друга по этому поводу — хотя, как мне кажется, мне удалось обосновать свою точку зрения. Об этом я расскажу отдельно.
Джек Вэнс физически крепок для своего возраста, но приобрел внешность старого мудреца или святого (отчасти потому, что у него есть привычка обращать лицо вверх, глядя невидящими глазами куда-то вдаль, сквозь потолок, когда он размышляет и задает вопросы). Джек Вэнс, смотрящий прямо на тебя, слегка опустив голову, производит угрожающее, даже устрашающее впечатление — ни о какой снисходительности или святости тут не может быть и речи! Когда я вел его через ресторанный зал (у них там устроены две нелепые ступеньки, ведущие к возвышению центрального бара, после чего приходится спускаться по двум другим ступенькам — архитектурная «инновация», надо полагать), я сказал Джеку, что окружающие улыбались, глядя на него. Джек спросил, довольно-таки вызывающим тоном: «Почему бы они улыбались?» «Наверное, потому, что у Вас очень добрый вид», — ответил я. «Вот так штука! — воскликнул Джек. — А мне только и говорят, что я всех обижаю!»

Подобно своему персонажу, Трисонгу, Джек Вэнс говорит несколькими голосами

Когда Джек Вэнс с чем-то не согласен, у него звучный, резонирующий голос. Этот голос нельзя назвать ни высоким, ни низким. Я определил бы его как высокий баритон или низкий тенор.
Когда Джек Вэнс обсуждает вещи, время от времени вызывающие у него интерес — космологию, физику, происхождение языков и культур, эволюцию человека, поэзию, переводы, писательский труд, джаз, музыкальные инструменты, необычные ситуации и достопримечательные образцы человеческого характера — его голос становится значительно тише, но остается выразительным.
У него особый, резкий голос, когда он задает дразнящие, испытывающие вопросы «с двойным дном» или предлагает утверждения, намеренно вводящие в заблуждение (Джек нередко ведет разговор «на двух уровнях» — один уровень очевиден для интеллектуально апатичных слушателей, но под ним скрывается контрапункт, предназначенный для «посвященных».)
Самый любопытный голос появляется у Джека Вэнса, когда он рассуждает о трудных вопросах, когда он не уверен в справедливости своего мнения, но догадывается или выдвигает гипотезу — он хватается за лоб одной рукой, пряча лицо, и начинает покачиваться из стороны в сторону, как животное, сидящее в тесной клетке; в эти моменты его голос становится жалобным, как у недоумевающего ребенка, разговаривающего с собой. По сути дела, он так-таки разговаривает сам с собой — обрывочными фразами, намеками, ссылками, вызывающими неожиданные ассоциации.
Его последний, самый внушительный голос — молчание. Три или четыре раза во время нашего разговора, будучи поставлен в тупик аргументом, который он не предвидел, Джек внезапно становился серьезным, молчаливым, почти испуганным — как игрок в шахматы, столкнувшийся с неожиданным ходом противника и еще не знающий, приведет ли этот ход к сокрушительному поражению, или его следует рассматривать как смехотворную ошибку. Джек не любит, когда кто-то другой высказывает идею, приводит сравнение или выдвигает возражение, застающие его врасплох. Это меня поразило больше всего: впервые в жизни я встретил человека, который на самом деле ничего не говорит, когда ему нечего сказать!
Должен заметить, что рядом с Джеком Вэнсом у меня часто появлялось странное предчувствие. Не только я знал заранее, что он скажет, но нередко замечал, что он знал заранее то, что собирался сказать я — не с полуслова и не на основе интонации первого звука, а до того, как произносились какие-либо слова (выражение лица Вэнс видеть не мог — он слеп). Ни я, ни Вэнс не верим в телепатию, но, если бы у меня были мистические наклонности, я мог бы назвать такое «взаимопонимание без слов» экстрасенсорным восприятием.

Джек Вэнс о традиционном и современном христианстве

Помню интересный обмен вопросами и ответами, состоявшийся в самом начале моего первого разговора со старым писателем. Этот эпизод отражает понимание Джеком Вэнсом (и мое понимание) разницы между традиционным и современным христианством.
Вопрос: «Что Вы думаете о христианстве в целом?»
Джек Вэнс: «Что ж, двести или триста лет тому назад в Европе практически каждый был христианином. Невозможно их в этом упрекнуть».
Вопрос: «Но можно ли понять человека, объявляющего себя христианином в наши дни?»
Джек Вэнс: «Его можно понять, если он вырос в рамках традиционной религии, регулярно ходил в церковь с родителями... Такие вещи становятся привычкой, о которой люди не думают».
Вопрос: «Как насчет взрослого, образованного человека, заявляющего о своем обращении в христианство в наше время?»
Джек Вэнс: «Нет, это нехорошо. У каждого из нас одна жизнь, и это всё!»
Позже Джек Вэнс сделал несколько саркастических замечаний о происхождении религии и подтвердил, что он — атеист. Джек Вэнс возражает против любых, самых осторожных попыток как-либо связать науку с религией, и отозвался о физике Пемроузе как о любителе «наводить тень на плетень» (Пемроуз смешивает сложные передовые физические теории с некоторыми мистическими гипотезами). По той же причине Джек Вэнс не признаёт теорию Большого Взрыва, которая, по его мнению, «носит слишком антропоморфический характер» — гипотеза, не соответствующая фактическим результатам наблюдений. Когда я назвал теорию Большого Взрыва «порождением креационизма», Джек Вэнс рассмеялся и согласился. Джек был разгневан коллективными нападениями сторонников теории Большого Взрыва на Фреда Хойла. Он сказал: «Они колотили, и колотили, и колотили беднягу Фреда по башке, пока он наконец не заорал: «Ладно, ладно, сдаюсь!» Но Фред был прав!» Я заметил, что Джек Вэнс волнуется, когда разговор касается космологии.
Когда мы обсуждали массовые убийства и жестокости, совершавшиеся антисемитами, Джек Вэнс громко высказал — и не менее двух раз — следующее мнение: «Христианство — в корне любого антисемитизма!»

Джек Вэнс и музыка

Теперь я хотел бы сказать несколько слов о подходе Джека Вэнса к музыке. Так как я не согласен с Джеком по нескольким существенным вопросам, относящимся к музыке, это весьма неприятная задача.
С самого начала нашего первого разговора Джек Вэнс дал ясно понять, что ему уже известны мои музыкальные предпочтения, и что он их не поддерживает. В частности, он сказал, что симфонии Бетховена — не более чем «интеллектуальное развлечение для напудренных аристократов с моноклями и в шикарных нарядах». Джек заметил, однако, что ему нравится камерная музыка Бетховена, в особенности струнные квартеты. Я мог только заключить, что Джек Вэнс никогда не уделял достаточного внимания выбору исполнителей бетховенской оркестровой музыки. Современные записи симфоний Бетховена, и даже некоторые архивные записи (например, под управлением Караяна), могут разочаровывать, навевать скуку и создавать совершенно извращенное представление об этих прекрасных, глубоких и вдохновляющих сочинениях.
Позже, в тот же день, Джек Вэнс предложил мне прослушать пару магнитофонных записей джазовых пьес, исполнявшихся группой под наименованием «Черные орлы» («Black Eagles»). Понимая, что его музыкальные вкусы необычны, он настроился агрессивно: «Это займет некоторое время, и может вам не понравиться. Так вы хотите слушать? Да или нет?» Поразмышляв, я ответил «Да». И началось — бесконечно повторяющиеся, дребезжащие вариации бодрой, но примитивной гармонической последовательности, напомнившие мне о сорвавшейся с оси карусели, перекатывающейся по увеселительному парку, круша деревья и киоски продавцов газированной воды. Я не постеснялся поделиться с Вэнсом моими впечатлениями. Более того, я назвал эту музыку «примитивной».
Как он разозлился! «Это никак нельзя назвать примитивным! — гремел Джек. — Это тонкие, сложные вариации, их трудно импровизировать; да, они основаны на предсказуемо повторяющейся последовательности, но изменяются со временем, как орнамент постепенно изменяется в пространстве». Меня несколько смутила эмоциональная реакция Вэнса, но я не уступал: может быть, эту музыку не следовало называть «примитивной», но, без всякого сомнения, в сравнении с лучшими образцами классической музыки она представляется чрезмерно упрощенной — так же, как даже самый красивый восточный орнамент выглядит упрощенным по сравнению с пейзажем Клода Лоррена. Джек Вэнс резко возражал, говоря, что я просто не понимаю джаз. Я поспешил подтвердить, что практически ничего не знаю о джазе, который мне чужд, как завывающие индийские пощипывания струн ситара.
Но здесь я воззвал к громадному интеллекту Джека Вэнса. Я сказал: «Миллионы индусов могут сидеть часами, наслаждаясь тончайшими вариациями их любимой музыки, исполняемой на ситаре — вариациями, для наших необученных ушей звучащими, как монотонное завывание шакалов. Можете ли Вы представить себе, что ранний джаз воздействует сходным образом на мой нетренированный слух?» Да, Джек мог себе такое представить. «Что ж! — сказал я. — Согласитесь ли вы с тем, что ранний джаз, музыка для ситара и классическая музыка — три совершенно различных языка?» «Да, это так», — кивнул Джек Вэнс. «А почему тогда Вы не пишете свои книги на языке хмонг?» — поинтересовался я. Джек Вэнс удивился лишь на какую-то долю секунды, после чего рассмеялся. Я начал было объяснять, что в распоряжении классической музыки имеется гораздо более обширный и разнообразный лексикон, понятный и знакомый гораздо более обширной аудитории. Джек Вэнс прервал меня, сказав, что я объяснил свою точку зрения, и что он ее полностью понимает. После этого он замолчал на минуту — мне показалось, что он огорчен.
С тем, чтобы дополнительно обосновать мою аргументацию, я предположил, что Джек Вэнс, возможно, сделал свои заключения, относящиеся к классической музыке, на основе неудачных исполнений, так как в наши дни только тщательный поиск позволяет найти исполнение классического произведения, записанное музыкантами, которых беспокоило бы не только попадание по нужным нотам в нужное время, но что-то большее. Я предложил Джеку сравнить, послушав несколько минут, начала двух разных исполнений «Страстей по Матфею» Баха, записанных в 1980‑х и в 1940‑х годах. Первая, более современная запись, сделана самыми профессиональными немецкими певцами и музыкантами с использованием лучшего доступного электронного оборудования, тогда как вторая, архивная запись сделана в мрачные годы Второй мировой войны немецкими музыкантами, знавшими «Страсти по Матфею» наизусть и придававшими этой оратории большое значение; ими дирижировал Вильгельм Фуртвенглер, а записывалось это исполнение с помощью одного электрического микрофона.
Джек Вэнс послушал несколько минут каждую из записей. Его заметно впечатлила вторая, архивная запись, и он сказал, что между двумя исполнениями имеется поразительная разница, что исполнение Баха Фуртвенглером ему понравилось, и что я снова сумел объяснить свою точку зрения. Джек сказал, что даже звук в старой записи лучше, и что это удивительно, учитывая несовершенство довоенной записывающей аппаратуры.
На этом наш спор о музыке закончился. Джек Вэнс не касался этой темы в ходе наших дальнейших бесед ни в тот же день, ни на следующий день. Конечно же, я не сумел убедить 87‑летнего писателя в необходимости изменить его музыкальные предпочтения. Но я надеюсь, что наш разговор послужил ему пищей для размышлений. По меньшей мере, он больше на меня не злился.
В качестве заключительного замечания хотел бы напомнить тем, кто находит культурное подспорье в особой привязанности Джека Вэнса к раннему джазу, что Джек относит любые и всяческие стили и формы послевоенного джаза, вкупе с любой рок-, поп-, рэп- и хип- музыкой, к той категории современной музыки, которую он считает «ужасным гвалтом». Кроме того, он ценит классическую музыку и согласен с тем наблюдением, что она говорит самым сложным и разнообразным символическим языком. Таким образом, музыкальные вкусы Джека Вэнса не могут служить утешением культурным банкротам.

Еще несколько замечаний о Джеке Вэнсе

Джек Вэнс сказал, что пишет еще одну книгу, так как после окончания «Лурулу» осталось много неиспользованного материала. Он отказался сообщить, как будет называться его новая книга, и отказался отвечать на вопрос, будет ли найден «Источник юности» в «Лурулу» или в следующей книге. Он только улыбнулся и покачал головой.
Джек не хотел много говорить о своих книгах, заявив, что не помнит подробностей. Но он ответил на мой вопрос, относившийся к именам типа «Dasce» и «Alusz», объяснив, что сочетания букв «sc» и «sz» «всего лишь декоративные». Он произносит имя «Alusz» как «Алусс», с ударением на последний слог.
Джек Вэнс считает, что хороший перевод стихов на другой язык невозможен, и я с ним согласился. «Как же, в таком случае, вы намерены переводить стихи, встречающиеся в моих книгах — например, стихи Наварта?» — спросил Вэнс. Я сказал, что мне придется сочинять новые стихи, производящие сходный эффект, и что стихосложение мне не чуждо — я уже опубликовал две книги русских стихов. Джек сказал, что такой ответ его вполне удовлетворяет.
Джек Вэнс спросил, какие английские или американские поэты мне больше всего нравятся. Я упомянул Эдгара По, Шелли и Киплинга, но заметил, что в последнее время меня больше всего привлекают сделанные Фитцджеральдом переводы «Рубайят» Омара Хайяма, и что некоторые из четверостиший в этом переводе, на мой взгляд, относятся к числу лучших образцов английской поэзии. Джек Вэнс удивил меня, поддержав такую точку зрения, и даже процитировал первый куплет, заметив, что это его любимый боевой клич:
«Wake! For the Sun, who scatter'd into flight
The Stars before him from the Field of Night,
Drives Night along with them from Heav'n, and strikes
The Sultan's Turret with a Shaft of Light!»
Я отозвался, прочитав вызывающий у меня особое уважение 72‑й куплет (и был несколько испуган, заметив, что Джек Вэнс не только знал его наизусть, но даже правильно назвал номер куплета!):
«And that inverted Bowl they call the Sky,
Whereunder crawling coop'd we live and die,
Lift not your hands to It for help -- for It
As impotently moves as you and I».
Это было написано тысячу лет тому назад, но могло быть написано вчера! Вот настоящая поэзия!
Джек Вэнс спросил, почему я предпочитаю одно из самых пессимистических четверостиший. Я углубился в обсуждение сложных различий между российско-еврейским и англо-саксонским темпераментами. Джек прервал мои рассуждения, поинтересовавшись происхождением моей фамилии; его позабавил мой рассказ о том, как агент иммиграционной службы добавил букву «h» к моей фамилии в качестве компромисса между правильным написанием «Fet» и ошибочным написанием «Felt» (когда я проходил иммиграционный контроль, власти не могли удалить букву «L» из официальной записи, но согласились исподтишка заменить «L» на «H»). Я сказал, что не имею ничего против написания «Feht», так как мне нравится сжигать мосты за спиной.
Джек Вэнс удивил меня во многих отношениях. Он цитирует «Фауста» по-немецки. В отличие от большинства американцев, он прекрасно понимает разницу между «казахами» и «казаками», и даже пробовал кумыс! Он свободно обсуждает подробности садистской культуры майя и ацтеков (и решительно осуждает их обряды). Он осуждает прогрессирующее налогообложение. Он считает, что любое общество неизбежно расслаивается, открыто или латентно, на различные касты, и что лучшее, на что мы можем надеяться — некоторая степень вертикальной подвижности, позволяющая талантливым людям продвигаться ближе к элите. Джек Вэнс считает современное американское общество одним из самых милосердных в человеческой истории, но заявил, что «политическая корректность» и прочие социалистические «эксперименты на людях» — подлые происки, которым следует положить конец. Джек Вэнс не одобряет ни либералов, ни консерваторов, говоря, что «мыслящий человек не может занимать ни ту, ни другую сторону, а если он это делает, то лишь кратковременно, в зависимости от сущности рассматриваемого вопроса».
Когда я пожаловался на очевидное преследование таланта и достижений в современном мире, Джек Вэнс призвал меня проявлять больше оптимизма и смотреть на мир непредвзято. «Мыслящие люди есть, — сказал он, — их нужно просто искать, они обычно не любят высовываться». Джек Вэнс заметил также, что успех зависит от случая, а не от способностей, и что это всегда так было.
Джек Вэнс сам ничего не коллекционирует, но чрезвычайно интересуется процессом коллекционирования и характером коллекционеров. Он согласился с моим замечанием о том, что привлекательность коллекционирования заключается в использовании преимущественных знаний с тем, чтобы «на грош пятаков купить». Опять же, он приятно удивил меня одобрением такого «торгашеского» подхода.
Джек Вэнс спросил, доволен ли я жизнью в целом. «Нет! — сказал я. — Я жаден, я всегда хочу большего! Я хочу увидеть каждую страну, говорить на всех языках, завоевать мир своей музыкой и искоренить все несправедливости!» Джек улыбнулся и сказал: «Я тоже! Я никогда не был удовлетворен тем, что мне уже удалось».
Джек скептически относится к исследованию космоса, считая, что колонизация космоса обойдется слишком дорого и связана с нецелесообразным риском, но он согласился со мной, когда я сказал, что, если колонизация космоса станет прибыльной, распространение человечества в космосе начнется по-настоящему. «Вполне может быть, — сказал Вэнс. — Деньги делают чудеса».
Мы не фотографировали и не просили об автографах. Джек это заметил, и это ему понравилось, потому что он явно устал от «посетителей-туристов».
У меня возникло впечатление, что в большинстве случаев Джек Вэнс явно скрывает «настоящего себя» от окружающих. Я не упоминаю об этом для того, чтобы кого-нибудь унизить или уязвить. Это неизбежно, такова трагическая судьба гения. Человек, который пишет книги Джека Вэнса, прячется глубоко: он не читает современную литературу, называет всю современную музыку (в том числе послевоенный джаз) «ужасным гвалтом, исполняемым автоматами», и смеется над абстрактной живописью.
«Любое искусство — литература, музыка, живопись — не более чем символический язык, — говорит Джек Вэнс. — Если художник, музыкант или писатель пользуется понятными символами и достаточно талантлив, он передает свои эмоции и свое мироощущение другим. Если он изобретает новый язык, который никто не понимает или которому трудно научиться, независимо от того, насколько он талантлив, его не поймут или поймут неправильно. Произведение искусства становится кляксой Роршаха, в которой каждый может видеть все, что захочет. А это не искусство». И Джек закончил: «Прошу прощения, но мне придется грубо выразиться: все, что пишут об искусстве и музыке все эти искусствоведы и музыковеды — чушь собачья! Искусство — язык, вот и все!»

Сухие, безжалостные строки – после тяжёлой и продолжительной болезни… Траурная черта, отделяющая нас от канувших в вечность.

В Твери на 77-м году умер Михаил Григорьевич Петров. Ни серьёзный возраст, ни страшная болезнь не сочетались с его обликом и характером. О том, что его терзает рак, я узнал случайно. Он утешал заболевшую женщину и советовал ей бороться, как борется сам уже несколько лет.

А возраст, за те тридцать с лишним лет, которые я знал Мишу Петрова, мне казалось, оставался неизменным. Это возраст деятельного, жизнелюбивого, наполненного громадьём планов человека.

Мы познакомились с ним в самом начале 80-х годов в Благовещенске на совещании молодых писателей, где руководили семинарами. Днём мы учителя, а по вечерам озорная и бесшабашная компания, прогуливающаяся по берегу Амура и с любопытством оглядывающая запретный китайский берег. Миша выделялся сдержанностью и необычайной доброжелательностью.

Мало кто знает, что за его серьёзной внешностью скрывался великий придумщик. В благовещенской гостинице телевизор принимал китайский канал, и вечером мы из любопытства его смотрели, ничего, естественно, не понимая. Как-то за этим занятием нас застал Петров. По телевизору шёл китайский фильм. Миша понаблюдал за тщетными попытками разгадать сюжет и предложил:

– Давайте я вам переведу. Рядом с нами жили китайцы, и я неплохо научился по-ихнему.

Мы знали, что Миша родился в Омской области в крестьянской семье. А раз Сибирь граничит с Поднебесной, то почему бы в селе не поселиться китайцам?

Фильм из пустого набора картинок сразу превратился в захватывающее зрелище. Виртуозный перевод держал нас в напряжении. Только через полчаса мы начали замечать, что жизнь на экране и в воображении переводчика безнадёжно разошлись и Петров просто лицедействует, не зная, как и мы, ни слова по-китайски.

Обладая богатым воображением, он не давал ему воли на страницах своих произведений. Делал это специально. Более серьёзного краеведа и знатока русской жизни не найти. Лаконизм, правда и узнаваемость влекли читателя к его творчеству.

Я часто бываю в гостях у друзей в селе Бобровец Тверской области. Как-то, перебирая книги на полке, с радостью, как старого знакомого, обнаружил сборник очерков Петрова «Иван Иванович». Я перечитывал книгу со странным чувством. Герои повествования и пейзажи, описанные автором, окружали меня. И я сердцем ощущал, как всё это дорого автору и он сам плоть от плоти русской жизни.

Поэтому неслучайно Петров стал издателем журнала «Русская провинция». Он его придумал, открыл и 11 лет издавал. В родной Твери его не поддержали, и он переехал в Новгород, где помещение под редакцию выделил Борис Степанович Романов, руководитель местной писательской организации. Больше никто помочь не захотел. Петров издал стотысячным тиражом «Народный лечебник», который сам и составил, и на вырученные деньги начал выпускать журнал. А дальше началась битва за выживание.

Он обращался к губернаторам. Одному не понравилось скромное название, и он отказал, другой даже на порог не пустил. Однажды то ли в Пскове, то ли в Новгороде Петров пробился на приём к заместителю губернатора, отвечающему за культуру. Убеждая того в необходимости издания, он никак не мог отделаться от мысли, что где-то видел собеседника. Наконец не выдержал и спросил:

– А не мог я вас видеть где-то в писательской среде?

– Конечно, могли, – бодро ответил высокопоставленный чиновник, – я был вахтёром в журнале «Наш современник», а губернатор сидел на вахте в «Литературной России».

Естественно, никакой помощи от этих государственных деятелей Петров не получил.

Но он не унывал. Я помню, как он в середине 90-х приезжал в Москву с тележкой, набитой носками и колготами какой-то местной фабрики, чтобы хоть малую копеечку наторговать для журнала. Открывал в провинции лавку, где продавал изданные книги, номера журнала и плюс всякую всячину, лишь бы удержаться на плаву.

А в это время новгородские писатели требовали, чтобы он платил им аренду за редакционное помещение, зачислил их в штат журнала и выписывал солидную зарплату, не понимая, что всю творческую работу из экономии ведёт сам Петров и лишь техническую выполняют нанятые профессионалы. Не добившись своего, писали в фискальные органы доносы. Но проверка показала, что Петров чист и гол, как сокол.

Умер новгородский заступник Борис Романов, и Михаил под напором алчных коллег вынужден был покинуть город. Но журнал уже обрёл всероссийскую и даже мировую известность, и он его продолжил издавать в Твери. В нём печатались простые крестьяне Центральной России, лучшие писатели страны и выдающиеся деятели русского зарубежья.

В тяжёлый момент руку помощи протянул А.И. Солженицын. Его финансовая помощь продлила существование уникального издания. Но традиционная культура не имеет ни кулаков, ни атлетических мускулов. Она – производное духа. Сегодня номера «Русской провинции», зачитанные до дыр в библиотеках, продолжают начатое Петровым дело.

Совершенно закономерно, что в страшное для России время распада и уничтожения государственности работали такие радетели русской земли, истинные заступники народа, как Михаил Петров. Что именно в эти безнадёжные годы ярко и мощно проявился их творческий и организационный талант. Благодаря их подвижничеству люди не теряли надежду. Неоценим их вклад в сегодняшнее духовное единение России, в возвращение нашим людям гордости за свою историю и чувства собственного достоинства.

Скорбит русская провинция, плачет родная земля!

Владимир ЕРЁМЕНКО
www.lgz.ru/article/-21-6510-27-05-2015/kraeved-zemli-russkoy/