Рассказы Андрея Седых о поездках по Испании и Италии в конце 1970-х гг. легли в основу книги «Пути-дороги» (Н.-Й., 1980).
"Пути, дороги" — прежде всего книга писателя-жизнелюба. Она восстанавливает здоровый вкус к жизни, несколько притупившийся у нас из-за огромного количества пессимистической литературы с уклоном во всевозможные духовные и физические извращения.
Вот синее небо, музыка и запахи цветов Италии, сливаясь воедино, наполняют нас радостью бытия. А вот, после высокого искусства музеев и соборов, мы отдаем должное искусству кулинарному. В ресторане подается изумительное блюдо с названием, звучащим как оперная ария: "Фетучини ориджинале Альфредо". И сам Альфредо с "пышными вахмистерскими усами, которым мог позавидовать покойный король Умберто".
Иногда тень истории мрачно опускается на тот или иной средневековый город. Тут инквизиция сжигала еретиков, там Фердинанд и Изабелла убивали и изгоняли евреев. Здесь султан Абен Осмин обезглавливал своих противников. Вот непревзойденная по героическому жесту защита Альказара. Но тень уходит и снова светит яркое солнце. По бульвару Кастеллан "бродят жгучие брюнеты с тонкими талиями матадоров, ищут знакомств и на ходу говорят цветистые комплименты: "счастлив тот, кому ты подаришь улыбку". А цыганка Каталина, выгнув стан, извивается в танце "фламенко". Главу с описанием этого танца можно считать одной из самых блистательных в "Путях, дорогах".
Валентина Сенкевич об Андрее Седых
ПУТИ-ДОРОГИ АНДРЕЯ СЕДЫХ
Есть люди, которые будто бы не умирают, они остаются жить в памяти тех, кому посчастливилось с ними познакомиться. Таким человеком я считаю Якова Моисеевича Цвибака (широко известен его псевдоним — Андрей Седых). У него было несметное количество знакомых, собратьев по перу и сотрудников по газетной работе, (последняя для него в одинаковой степени увлекательная, радостная и вместе с тем очень напряженная) и множество близких друзей, с ними он постоянно общался, будучи верным и внимательным другом.
Всю жизнь прозаик и журналист Андрей Седых занимался общественной деятельностью. Во Франции и в Америке он находился в самом центре культурной жизни эмиграции. В Нью-Йорке Седых устраивал музыкальные концерты и литературные вечера, обычно приуроченные к годичному собранию Литературного Фонда — Яков Моисеевич был долголетним председателем Фонда и председателем Американо-Европейских друзей ОРТ'а, как и членом многих других общественных и политических организаций, а при "Новом русском слове" создал Фонд скорой помощи. Думал ли он еще в 1955 году, называя одну из своих книг "Только о людях", что вся его жизнь будет проходить только на людях, особенно, когда он стал главным редактором единственной зарубежной ежедневной газеты "Новое русское слово"?
Многим, лично знавших Андрея Седых, известно, что больше всего он любил профессию журналиста, а в последние годы любил свою газету "Новое русское слово" (его она стала в 1973 году); он серьезно и ответственно относился к должности редактора газеты, увлекался классической музыкой и женщинами (хотя был трогательно предан своей жене Евгении Осиповне), любил хорошую еду в обществе интересных собеседников. А вот к прозаику Андрею Седых относился весьма сдержанно. "Да, я конечно писатель. Но всё-таки, какого-то необходимого для большого писателя качества, того, что было у Бунина, у меня, в конечном счете, нет, — сказал он мне как-то. Но журналист я хороший. Даже очень хороший". В последнем он не ошибался.
Журналистский талант Андрея Седых в период расцвета его творческих сил был поистине феноменален. Он обладал необыкновенной наблюдательностью, умел быстро схватывать важные детали, делавшие его зарисовки с натуры живыми, интересными и убедительными. Причем, метко описать он мог решительно всё. В одну из наших встреч (приезжая в Нью-Йорк я иногда заходила в редакцию газеты и он приглашал меня в какой-нибудь ближайший ресторан) Седых сказал, глядя на официанта южно-американского облика: "Мне стоит поговорить с ним несколько минут и я напишу о нем интересный очерк, в котором будет и его детство, и эмиграция в США, и жизнь в Нью-Йорке его семьи — жены и ребятишек". "Да откуда Вам известно, что он женат"? — спросила я. "Разве Вы не заметили обручальное кольцо?" Кольцо я заметила лишь после нашего разговора.
А глава о Псковско-Печерском монастыре из книги "Пути, дороги"! Трудно поверить, что иноверец смог т а к передать атмосферу православной обители. Или очерк о Ватикане, опубликованный много лет тому назад в "Новом русском слове". Думаю, что лучше описать цитадель католической религии не смог бы и сам Папа Римский. Как-то я в шутку спросила Якова Моисеевича, не пытались ли обратить его в православную веру в каком-нибудь Псковско-Печерском монастыре? Он серьезно ответил: "Пытались. Но быть евреем — судьба и нередко тяжелая. Мы не любим тех, кто от нее уходит".
***
Яков Моисеевич Цвибак родился 1-го августа 1902 года в Феодосии. Там же он окончил гимназию. Его отец был журналистом, писал корреспонденции для газет "Южные ведомости" и "Крымский вестник"; маленький Яша еще в раннем детстве знал, что пойдет по стопам отца. Свои юные годы автор описал в некоторых крымских рассказах, вышедших отдельной книгой в 1977 году. Есть там автобиографическое, полное юмора повествование о том, как маленький феодосийский гимназист чуть не попал на цирковую арену, случайно став "учеником" борца-тяжеловеса чемпиона Украины Стыцуры. От циркового выступления будущего редактора "Нового русского слова" вовремя спас отец. "Крымские рассказы", метко названные Борисом Филипповым "Повестью о юном солнце", насквозь пронизаны улыбкой и радостью жизни — это характерная черта всего творчества Андрея Седых.
В 1920 году восемнадцатилетний Яков Цвибак навсегда покидает Россию. Его кратко-временное пребывание в Константинополе запечатлено в забавном повествовании "Звездочеты с Босфора" (так назван и весь сборник рассказов с предисловием Бунина, выдержавший два издания: 1948, 1975) о том, как молодые, голодные, но изобретательные юноши-беженцы, купив старую подзорную трубу, стали взимать деньги с доверчивых прохожих, предлагая им взглянуть на луну в "телескоп". Конец "Пулковской обсерватории" наступил, когда небо покрылось тучами и целыми днями лили дожди. В 1935 году на 25-летний юбилей "Нового русского слова" Андрей Седых ответил на запрос о его биографических данных: "Биографии у меня нет. 18-летним юношей я продавал на улицах Константинополя русские газеты. Теперь сотрудничаю в этих газетах. Это всё. И для журналиста этого вполне достаточно" ("Три юбилея Андрея Седых", с. 30).
Образ жизни Андрея Седых никогда не был легким. Но его энергию, работоспособность и жизнерадостность можно поистине назвать легендарными. Он всегда был перегружен работой — служебной, творческой и общественной. Тяжелы оказались также и студенческие годы во Франции. Жизнь впроголодь, ночлеги в беженских бараках, где зимой на полу лежал иней. Работа для куска хлеба и одновременно интенсивные занятия в Высшей Школе Политических Наук (EcoledesSciencesPolitiques), которую он закончил в 1925 году. (Впоследствии в Соединенных Штатах он станет членом Нью-Йоркской Академии Политических Наук.) Но самым счастливым годом Яков Моисеевич считал 1932-й, год женитьбы на Евгении Осиповне Липовской (Женни Грэй), артистке Второй студии МХАТ'а, ставшей его верной спутницей и энергичной помощницей во всех общественных и филантропических мероприятиях мужа. (Он говорил мне, что каждый день приносил ей цветы.) А в 1933 году молодой журналист в роли секретаря сопровождал Бунина в Стокгольм, где впервые в истории русскому писателю вручили Нобелевскую премию. Об этом событии есть много воспоминаний, включая и мемуары секретаря нобелевского лауреата.
В Париже Седых проработал 22 года в качестве парламентского корреспондента для парижской русской газеты "Последние новости". Этот период он назвал серьезной школой журнализма. На всю жизнь Яков Моисеевич сохранит самые добрые чувства и большое уважение к редактору газеты Павлу Николаевичу Милюкову. В очерке Андрея Седых есть такие строки: "Писал он (Милюков, — В.С.), конечно на темы политические, но с таким же успехом мог написать превосходную статью о греческой архитектуре, об итальянской живописи эпохи Ренессанса, или о русской музыке, — и очень серьезно, с настоящим знанием вопроса..." ("Далекие, близкие". Н.Й, 3-е изд., 1979, с. 151). Нельзя не отметить, что молодой журналист Андрей Седых шел по стопам своего мэтра. Помню, во время единственного публичного выступления перед русскоязычной аудиторией в Филадельфии в начале восьмидесятых годов, Яков Моисеевич рассказывал о Милюкове и его газете, закрывшейся во время немецкой оккупации Парижа. В 1942 году Седых с женой должен был покинуть Францию, навсегда уехать из Парижа, где впервые появились в печати его книги, рассказывающие об этом городе: "Старый Париж" (1926), "Монмартр" (1927), "Париж ночью" (1928), "Там, где жили короли" (1930). Эти книги являются сейчас библиографической редкостью. Дальше — трудное, вынужденное морское путешествие, бегство из Европы от гитлеровского нашествия, описанное в книге "Дорога через океан" И затем — Новая Земля.
С 1942 года, на третий день по приезде в Америку, Андрей Седых начал работать в "Новом русском слове" в качестве городского редактора (CityEditor). К тому времени читателям газеты он был хорошо знаком, так как еще в тридцатых годах присылал свои корреспонденции из Парижа. Хотя он служил в редакции "Нового русского слова", но долгие годы зарабатывал на безбедную жизнь в американском страховом обществе. И, несмотря на две службы, Седых не оставлял творческой работы. Его перу принадлежат около двадцати книг на самые разнообразные темы.
Сложным был 1973 год. После внезапной смерти долголетнего редактора "Нового русского слова" Марка Ефимовича Вейнбаума, на плечи Седых свалилось бремя единоличного руководства самой старой и распространенной зарубежной ежедневной газеты. Работая по шестнадцать часов в сутки, новый редактор справился с трудной административной работой. И в короткий срок он также повысил качество печатаемого материала, привлек к сотрудничеству остатки "старой гвардии", живущей в Европе, и нашел лучших авторов из третьей эмиграции. Новый редактор обратил особое внимание на воскресный номер газеты, сделав его интересным для читателей, любящих искусство и литературу.
В конце семидесятых газете пришлось пережить ряд тяжелых кризисов: "бумажный голод", вызванный забастовкой в Канаде и два уголовных преступления, направленных непосредственно против "Нового русского слова": в 1977 и в 1978 годах были совершены поджоги с целью уничтожения газеты. (В первом случае преступника судили, во втором — он не был пойман.)
Приведу несколько строк редакторской статьи того времени: "Эти три недели ушли на налаживание редакционной работы в новых, временами немыслимых условиях. Труд не оказался напрасным: газета выходила бесперебойно, мы не пропустили ни одного номера... Победила сила воли и твердая вера в то, что наше дело — нужное и правое.. Можно убить, поджечь, уничтожить на короткий срок, но запугать и поставить нас на колени нельзя... (НРС, 6 июня 1978).
Эти строки дают представление о характере их автора — твердости его духа и силе воли, без которых невозможна была бы сложная административная работа в трудное для газеты время. Да и в "мирное время" не легок жребий главы русской эмигрантской газеты. Вот еще строчки из статьи Андрея Седых от 13 февраля 1979 года: "Рабочий день редактора начинается с чтения писем. Их много. Иногда добрая сотня, а то и больше... Пишут доброжелатели и недруги: одни хвалят газету, другие жестко ее критикуют. Множество самых разнообразных просьб и жалоб... А читатель у нас очень пестрый... Одни ценят философские статьи, других интересует только информация, третьи жаждут политических статей и хотят знать, что происходит в Советском Союзе... Даже литературный отдел вызывает протесты... Каждому читателю мы стараемся дать то, что его может заинтересовать и что ему ближе всего..."
И при всем этом — круговорот рабочего дня: сотрудник, посетитель, взволнованный автор, нашедший в своей статье "досадные опечатки" (во время оно в редакцию "Нового русского слова" можно было зайти без предварительной записи, чтобы поговорить с редактором или с сотрудниками газеты). Вот приезжает заморская знаменитость, или местный новый талант, который надо поддержать, или зарвавшееся ничтожество, которое нужно одернуть. Поездка в Вашингтон на пресс-конференцию. А вот открытка из Парижа: "Обедал с Максимовым, завтра будем обедать у Ростроповича..." И необходимо прочесть материал для следующего номера. И нужно обдумать очередную статью, в течение многих лет еженедельно выходившую под рубрикой "Заметки редактора". А письма приходят сотнями...
***
Я познакомилась с Яковом Моисеевичем в знаменательном 1973 году, когда он стал главным редактором "Нового русского слова". Помню, меня попросили устроители собраний Филадельфийского литературного кружка, чтобы я позвонила ему с просьбой приехать в Филадельфию и выступить с докладом на любую тему. К нашему удивлению — он согласился. Но вскоре умер редактор Вейнбаум и новому редактору было не до "гастролей". Тогда же должен был выйти первый сборник моих стихов. Я попросила Якова Моисеевича напечатать в газете одно коротенькое стихотворение, чтобы мое имя хотя бы раз промелькнуло в печати перед выходом сборника. Стихотворение появилось, но с опечаткой, которая мне, начинающему автору, показалась чудовищной: "коровинки" вместо "кровинки". (А строчка оригинала была не в меру торжественной: "Сползали кровинки вниз по белому мрамору статуи".) По неопытности мне мерещилось, что мое стихотворение читает чуть ли ни весь мир и все возмущены "коровинками". А друзья долго надо мной потешались: "Почему это у тебя коровы ползают по мрамору"?
Затем я долгие годы регулярно публиковала в "Новом русском слове" статьи, рецензии, а иногда и стихи, не обращая внимания на опечатки, которые, что греха таить, встречались довольно часто. С благодарностью вспоминаю, что Андрей Седых, публикуя в своей газете мои первые опусы, помог мне найти себя. Знаю, что таким же образом он помог и другим начинающим авторам.
Свои книги Яков Моисеевич имел привычку дарить с трогательными, иногда шутливыми дарственными надписями. Однажды я пожаловалась, что кто-то не вернул мне "Пути, дороги". Он подарил новый экземпляр с надписью: "Эта книга украдена из библиотеки Валентины Синкевич, которая получила ее в подарок в знак безнадежной любви. Андрей Седых. 1980".
Я как сейчас вижу его крепко сколоченную, полноватую фигуру. Был он небольшого роста, лицо круглое, высокий лоб, большие глаза, смотрящие на собеседника внимательно и одновременно насмешливо. Одевался строго: пиджак и галстук в любую погоду.
Несколько раз я бывала в нью-йоркской квартире четы Цвибак, потому что в последнее время там проходили ежегодные собрания членов правления Литературного Фонда. Помню, эти собрания постоянно посещали Агния и Леонид Ржевские, отец Александр Киселев, Лидия Алексеева, Сергей Голлербах, Нонна Белавина, Владимир Юрасов, а позже — художник Марк Клионский. После деловой части собрания, Евгения Осиповна подавала чай в изящных фарфоровых чашечках. Квартира представляла собой настоящий музей: старинная мебель, картины, книги с редкими автографами. И фотографии с дарственными надписями: "Андрею Седых — седой Иван Бунин. 30 января 1949 г.". "Милому собрату по перу Якову Моисеевичу Цвибаку — А. Куприн. Париж, 1940 год ". "На память дорогим Евгении Осиповне и Якову Моисеевичу Цвибак с любовью — А. Гречанинов. 1946 г.". "Милому старинному приятелю Андрею Седых — Федор Шаляпин, 1934 г.". А у дивана стоял на задних лапах — ростом с пятилетнего ребенка — тряпичный зверь — то ли волк, то ли лисица. Зверь хитро улыбался, а я смотрела на него с неменьшим восхищением, чем на знаменитые фотографии с дарственными надписями. В чьей квартире улыбается он сейчас?
***
В 1982 году торжественно отмечались три юбилея Андрея Седых: его восьмидесятилетие, шестидесятилетие творческой деятельности и сорокалетие работы в редакции "Нового русского слова". К этой дате Литературный Фонд выпустил альманах "Три юбилея Андрея Седых" (редактор — Леонид Ржевский, художник — Сергей Голлербах). В альманахе приняли участие друзья и собратья по перу юбиляра: В. Аксенов, Л. Ржевский, В. Максимов, Б. Филиппов, В. Войнович, И. Елагин, Р. Гуль, А. Бахрах и другие, включая пишущую эти строки, то есть — представители всех волн эмиграции (четвертая в то время еще не возникла). После покрытия расходов по изданию книги, оставшиеся деньги от продажи альманаха пошли в кассу Фонда.
Тогда же был устроен Литературным Фондом вечер в честь юбиляра. (У меня сохранились записи об этом событии.) Всё проходило более торжественно, чем обычно. Билеты у входа продавал Сергей Голлербах, а поэтессы Нонна Белавина и Аглая Шишкова продавали книги. Довольно большой зал переполнен. Мелькают знакомые лица прозаиков, поэтов, журналистов... Обильно представлены все волны эмиграции: Ольга Жигалова (первая эмиграция), Лидия Алексеева (первая), Ольга Анстей (вторая), Владимир Юрасов (вторая), Евгений Рубин (третья), Михаил Моргулис (третья)... Входит с аппаратурой для записей радиожурналист Голоса Америки Ираида Ванделлос (она же поэтесса Ираида Легкая). И представитель радиостанции Свобода тоже с аппаратурой. В первом ряду сидит генерал Григоренко с супругой. В руках у нее две длинные красные розы, которые она затем торжественно преподнесет жене юбиляра — Евгении Осиповне. Сцена специально освещается для фотографов: молодая женщина держит в поднятой руке осветительный прибор, что делает ее похожей на Статую свободы. Выступающих беспрерывно фотографируют.
Андрей Седых рассказал о деятельности Литературного Фонда и после приветственного слова организатора вечера проф. Ржевского, прочел один из "Крымских рассказов" — "Парад, аллэ!". Затем, с характерной актерской манерой, декламировал стихи Иван Елагин. Одно из них горько-ироничное — "Амнистия", посвященное расстрелянному отцу. Василий Аксенов прочитал отрывок из еще неизданного в то время романа "Скажи, изюм", а Роман Гуль несколько страниц из серийно печатавшихся в "Новом журнале" воспоминаний "Я унес Россию". Владимир Войнович читал одноактовую пьесу "Фиктивный брак", а Леонид Ржевский — рассказ о пареньке-запевале на каком-то официальном параде — трагический случай из сталинской эпохи (к сожалению, не помню название рассказа). Заключительным аккордом вечера было выступление Наума Коржавина, читавшего стихи со свойственным ему страстным самозабвением.
Вечер закончился поздно. Нужно было думать о завтрашнем рабочем дне и об обратном пути в Филадельфию. Но юбиляр и Евгения Осиповна пригласили меня в китайский ресторан. После ужина нам принесли традиционное китайское печенье со свернутыми внутри бумажками предсказаний или нравоучений. "Ох, уж эти китайские предсказатели! — вздохнул юбиляр. Прихожу я как-то в ресторан после адского дня в редакции. Вынимаю свою "судьбу": "Большее количество работы разрешит все Ваши проблемы", — гласила китайская мудрость".
Я посмотрела внимательно на восьмидесятилетнего юбиляра: после интересного, но всё же, очень утомительного вечера, на котором сам он выступал дважды, на его лице не было и тени усталости.
На долю Андрея Седых выпало долголетие: 91 год. Поэтому думаю, что сейчас не найти никого, кто бы знал его не только в солнечной Феодосии, но даже и в Париже. Мне кажется, что началом конца можно считать смерть Евгении Осиповны. Она долго хворала и он трогательно за ней ухаживал, не раз вырывая из лап смерти. Помню тот первый раз, когда я осознала, что ему отказывает его феноменальная память, слабеет его живой, на всё откликающийся ум. Через несколько дней после похорон Евгении Осиповны я позвонила Якову Моисеевичу. Он спросил — где мы совсем недавно виделись. "На похоронах Жени", —ответила я. "А чего же Вы прятались?, — удивился он и по привычке добавил: я ведь всегда замечаю хорошеньких женщин". А на похоронах мы с ним разговаривали и на поминках в ресторане сидели за одним столом. Редактировать газету он в последнее время уже не мог.
Дальше болезнь старости прогрессировала, к ней прибавлялись новые недуги. Мне не хочется об этом писать. Знаю, что уход за ним, человеком со средствами, был хорошим. Умер Яков Моисеевич 8 января 1994 года и похоронен на нью-джерсийском кладбище CedarParkBethelCemetary.
***
О творчестве Андрея Седых писали лучшие зарубежные авторы: Бунин, Куприн (оба написали предисловия к книгам Седых), Ржевский, Филиппов и многие другие. Я лишь бегло коснусь только тех его произведений, которые до сих пор остались в моей памяти. Сразу же скажу, что считаю Андрея Седых великолепным мемуаристом и мастером очерка (его описания путешествий по разным странам нельзя назвать простыми травелогами).
В начале шестидесятых годов я прочла "Далекие, близкие". "Книга эта родилась из отдельных очерков, написанных в разное время о разных людях, с которыми сводила меня судьба", — говорит в предисловии Андрей Седых. А судьба свела его еще в России с Мандельштамом и Волошиным, а за рубежом с Буниным, Рахманиновым, Ремизовым, Шаляпиным, Алдановым, Шагалом, Бальмонтом... В двадцатые годы в Париже очутился почти весь цвет литературы старой России. Со многими светилами встречался, а с некоторыми и дружил молодой журналист парижских "Последних новостей" Андрей Седых. Его мемуарные очерки доброжелательны по духу и тактичны по отношению к человеку, о котором пишет автор. Поражает и его скромность: нигде у него не проскальзывает выпячивание себя: скажем, "я и Шаляпин" или "я и Бунин". У иных мемуаристов такое встречается. И в дружеских беседах не было никакой гордыни. Много интересного, не вошедшего в "Далекие, близкие", я узнала потом из бесед с Яковом Моисеевичем, например, о сложных взаимоотношениях Бунина с Галиной Кузнецовой (1902-1976), его последней любовью, жившей долгие годы в доме Буниных.
В рассказах Андрея Седых заметна органичная связь его творчества с самой жизнью, отсюда живость диалогов, умение писать без аффектаций — ясно, тепло и увлекательно. Отсюда же и умение вызвать сочувствие к обездоленному ближнему. Будучи по природе "душевно-округленным" (выражение Бунина), он избегал эмоциональных безудержностей и темных лабиринтов подсознательного мышления. Автор придерживался реалистической четкости, простоты языка, не допускающей разноголосицы в интерпретации сказанного им. Андрей Седых обладал особенным даром, щедро отпущенным ему самой природой: незлым юмором, усмешкой (а не насмешкой), превращающей всё произведение в нечто светлое, радостное.
Седых был неутомимым путешественником, да и всю его жизнь можно охарактеризовать названием книги "Пути, дороги". Он владел искусством странствовать. И поэтому хочется особенно остановиться на его книгах странствий.
Глазами автора мы видим заморские страны с их своеобразным пейзажем, с их обитателями и присущими им обычаями. К счастью, он не смотрел на окружающее с лермонтовским "холодным вниманьем". Поэтому жизнь вокруг ни разу не показалась ему "пустой и глупой шуткой".
"Пути, дороги" — прежде всего книга писателя-жизнелюба. Она восстанавливает здоровый вкус к жизни, несколько притупившийся у нас из-за огромного количества пессимистической литературы с уклоном во всевозможные духовные и физические извращения.
Вот синее небо, музыка и запахи цветов Италии, сливаясь воедино, наполняют нас радостью бытия. А вот, после высокого искусства музеев и соборов, мы отдаем должное искусству кулинарному. В ресторане подается изумительное блюдо с названием, звучащим как оперная ария: "Фетучини ориджинале Альфредо". И сам Альфредо с "пышными вахмистерскими усами, которым мог позавидовать покойный король Умберто".
Иногда тень истории мрачно опускается на тот или иной средневековый город. Тут инквизиция сжигала еретиков, там Фердинанд и Изабелла убивали и изгоняли евреев. Здесь султан Абен Осмин обезглавливал своих противников. Вот непревзойденная по героическому жесту защита Альказара. Но тень уходит и снова светит яркое солнце. По бульвару Кастеллан "бродят жгучие брюнеты с тонкими талиями матадоров, ищут знакомств и на ходу говорят цветистые комплименты: "счастлив тот, кому ты подаришь улыбку". А цыганка Каталина, выгнув стан, извивается в танце "фламенко". Главу с описанием этого танца можно считать одной из самых блистательных в "Путях, дорогах".
Седых не старается интерпретировать характер случайно встретившегося на пути человека, а дает ему самому доказать себя в нескольких строчках или даже словах. Например, торговец "античными" вещами просит очень низкую цену за "антика ориджинале". "Когда я сказал ему, что он должен побояться Бога — такая настоящая статуэтка стоит 200 или 300 тысяч лир, — смущенно улыбнулся и уже с видом сообщника сказал: это, конечно, подделка, синьор. Но это очень хорошая подделка. Так сказать, подделка ориджинале" ("Пути, дороги", с. 159). И бойкий половой из трактира "Якорь" в Риге: "Водка, пиво, чай и другие минеральные напитки!.. На свиную отбивную подождать придется четверть часика без двух минут" (там же, с. 21).
А вот древнейший в Европе университет в Падуе с амфитеатром медицинского факультета, основанного в 1222 году. "В комнате, где защищают диссертации, из стеклянного шкафа смотрят на соискателя ученой степени несколько оскалившихся черепов: под каждым из них — имя профессора, завещавшего свой череп факультету. Не знаю, как действует это на экзаменующихся, но на простых туристов шкаф с профессурой производит довольно мрачное впечатление" (там же с. 192).
Говоря о Седых-писателе, нельзя пройти мимо еще одной черты его характера, так как и она типична для его творчества: уважение и внимание к человеку, уважение к его вере и его обычаям. Эта черта заметна во всех его произведениях, включая книгу "Иерусалим, имя радостное" (1969).
Древний библейский город — святая святых трех религий. Книга начинается главой "Стена плача", в которой приводится текст величественно красивой ламентации:
Ради чертогов покинутых
Одиноко мы сидим и плачем.
Ради Храма разрушенного
Одиноко мы сидим и плачем.
Ради стен поверженных
Одиноко мы сидим и плачем.
Ради былой славы
Одиноко мы сидим и плачем...
Рядом с главами об иудейском Иерусалиме, о котором говорится в псалме Давида: "если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя...", есть проникновенные страницы о христианском Иерусалиме. Гефсиманский сад, где молился Христос, чтобы миновала Его "чаша сия". Скорбный путь. Древний Храм Гроба Господня... И теплые слова о монастырях на Елеонской горе. Гефсиманская обитель...
А несколькими главами позже: "И вдруг перед самым рассветом наступает тишина. И тогда слышно, как с минарета мечети Омара муэдзин сзывает правоверных на молитву. — Аллао-Акабар... Аш хадо Алла-илаха-иллала..." ("Иерусалим, имя радостное", с. 165).
Но вернемся снова к "Путям, дорогам", где всё тот же внимательный взгляд на чужую религию и традиции. В главе "Там, где была Россия" ярко написаны портреты исконных русских мужиков и старообрядцев. В Псковско-Печерском монастыре в храмовой праздник "тоненькая восковая свечка была в руках каждого молящегося, огоньки плясали, переходили с места на место, гасли, а потом снова ярко вспыхивали в ночи. Толпа пела: "О Владычице, Царице небесная! Ты ми мати и надежде..." (там же, с. 58). Печерская ярмарка... Всё это памятник ушедшей России.
И затем цикл очерков "Дорога через океан", вышедший отдельной книгой в 1942 году. Люди уезжали от смерти. Люди, "для которых не нашлось больше места в Европе, которые чувствовали себя затравленными зверьми, добычей для тюремщиков и политических садистов" в страшные годы Второй мировой войны. И, наконец, пароход подходит к нью-йоркской гавани. Благодаря острому глазу и чуткому уху автора, всё это пульсирует на страницах книги, живет своей особенной жизнью и вместе с тем сливается в единое целое, объединенное замыслом автора. От книги его путешествий буквально нельзя оторваться.
Но как же языковой барьер? Его у Андрея Седых нет. В Испании "произошло нечто удивительное. Втроем мы не располагали и пятьюдесятью испанскими словами. Эдуарде говорил только на своем языке. Но через несколько минут всё о нем было известно — и то, что у него нет сейчас подруги и что его падре и мадре живут в городе Лохо. Оказалось, наш гид маляр по профессии, на руках его была плохо отмытая краска. Через два месяца всё придется бросить и идти в армию. Он уже получил вызов. Как мы всё это поняли? Не знаю" (там же, с. 276).
А вот старик-сицилианец сквозь зубы ругает своего ослика: "Бестия инграта... Каналья".
А другой старик гордо показывает красивый ландшафт: "Панорама уника!" и обижается, когда ему предлагают деньги: "Он не гид и не нуждается, им руководили чувства нобилиссима".
Была у Андрея Седых какая-то особенная, удивительная общечеловечность, будто являлся он гражданином всего мира. Таким он останется у меня в памяти до конца моих дней.
